«Девочка взяла и родила козла»: о чем новая книга Алины Витухновской | «Пол как природный и социальный конструкт себя исчерпал. Я не чувствую себя женщиной и не вижу в этом никакой проблемы».
АННА БЕРСЕНЕВА, писатель
В стихотворении Алина говорит об этом прямо:
Остались ты да я, солдатик оловянный.
На стойких костылях валюсь с нестойких ног.
Собственно, каждому, кто следит за ее творчеством, известно, что и во время перемен, и в болоте «стабильности» она остается верна своим представлениям о добре и зле и занята всегда одним: утверждением их в поэзии. Для тех, кто склонен считать это радикализмом, Витухновская замечает уже в предисловии: «Радикализм и эстетичней, и эффектней, и репрезентативней тогда, когда пространство вокруг него рафинированно и цивилизованно. В нынешней России, перешедшей в авторитаризм, радикальность сливается со средой, с пейзажем и тонет в них. Из России полностью выхолощена современность, ментально культурная среда погрузилась в формат 70-х годов, поэтому современные отечественные радикалы, на мой вкус, выглядят слишком провинциально».
Заодно она предупреждает и тех, кто хотел бы связать ее протест с феминизмом: «Пол как природный и социальный конструкт себя исчерпал. Я не чувствую себя женщиной и не вижу в этом никакой проблемы».
Похоже, провинциальными и схоластическими выглядят для нее и поиски неких новых стихотворных форм. Витухновскую устраивают и уже имеющиеся, так как среди них вполне достаточно таких, в которых она может выразить свои мысли с художественной адекватностью.
Заглавная поэма «Девочка и Козел» — прямое свидетельство того, что природа протеста едина для всех времен и литературных направлений:
Однажды
Девочка взяла
И родила
Козла!
— начинается эта поэма. Козла в ней, согласно авторскому комментарию, «можно рассматривать как метафору всего российского бытия». Написана она в 1991 году, однако актуальность ее не только не утратилась, но даже увеличилась, и это в данном случае свидетельствует не столько о равноценности времен, сколько о полноценности автора. Итак, произошло шокирующее событие, и мир — весь, от Чернышевского до бога — кипит возмущением. Ну и, разумеется, «мира зубастая пасть разразилась цензурой / Жизнееды жизни вместо прожевали литературу».
И много ли в таком мире значит такая частность, как литературный прием? Витухновская даже как-то демонстративно пользуется в этой поэме стилистикой то Маяковского, то Введенского — в ее стремлении разобраться в хаосе бытия любые -измы не помогут, а значит, они для нее и не важны.
Однако это не делает для нее неважными современные реалии — их Витухновская не игнорирует, а осмысляет, и отнюдь не в бытовом аспекте:
Нам казалось мир понятен
И ничем не удивит.
Описал его Замятин,
Дописал его КОВИД.
Каждый метафизик знает,
Но никто не говорит —
То, что нас не убивает,
Обращается в КОВИД.
В этой истине опасность
И кощеево яйцо.
Ницшеанская лже-ясность,
Маской скрытое лицо…
На фоне и под давлением всяческих «лже-» у поэта такого склада, как Витухновская, естественным образом вызревает «Франкенштейн-идея»:
Я вам прокричал!
Но во нихтферштейне
Мир не замечал
Вопль Франкенштейна
Не удивительно: поэт создан этим миром, несовершенства творца и творения — сообщающиеся сосуды.
И не надо думать, что это легко — обеспечивать протекание жизни непосредственно через себя. Витухновская описывает процесс следующим образом:
Я сжимаю в руках солнечный сгусток,
Остатки неба, синего с солью.
Они называют это искусством,
Я называю это болью.
Кто-то рисует пустые дороги,
Кто-то пишет мысли на снегу рукой.
Они называют это богом,
Я называю это собой».