Джозеф Ганди и «Деревня ветров»: модернизированная сельская идиллия: Оправдание утопии.

В 1805 году британский архитектор Джозеф Майкл Ганди опубликовал две книги, «Проекты коттеджей, коттеджных ферм и других сельских построек» и «Сельский архитектор». Этот жанр — сборники проектов сельских домов — среди архитекторов уважением не пользуется, люди строили и сейчас строят такие дома без помощи архитектора. Немногие числят Ганди в истории архитектурной утопии, из недавно опубликованных назову прекрасную книгу Тессы Моррисон «Утопические города 1460–1900». Но, видимо, именно с Ганди начинается особая линия новоевропейской утопии — утопии сельской жизни

Ганди родился в 1771-м, в 1794-м, окончив Королевскую академию, отправился в поездку в Италию, где увлекся Пиранези и бумажными проектами Этьена Луи Булле и Клода Никола Леду. С этим багажом он вернулся в Англию после захвата Рима Наполеоном (1797) и стал работать у Джона Соуна. Все это более или менее святые имена для историка архитектуры, и само их соединение с темой сельского жилища должно вызывать известную оторопь. Пиранези — это фантастические виды античных руин, декорации всемирных бурь, сносящих в небытие цивилизации. Этьена Булле и Клода Никола Леду великий историк архитектуры Эмиль Кауфман когда-то назвал «архитектурой французской революции», и хотя сами они были не знаменем, а жертвами «друзей человечества», дух этой трагедии действительно передается их видениями, так что название закрепилось. Джон Соун — самый фантастический эксцентрик в истории английской архитектуры, его музей в Лондоне с нагромождением антиков, картин, увражей, скульптур кажется архитектурным вариантом романа Томаса де Куинси «Исповедь англичанина, употреблявшего опиум» (1822). Кстати, в этом музее самые величественные перспективы руин несуществовавших городов, где храмы, дворцы, площади и колонные улицы толкаются как толпа на митинге, нарисованы как раз Джозефом Ганди. И вот все это величественное ментальное хозяйство оказалось брошено на поиски нового образа жилища сельского труженика. С чего вдруг?

Ни проекты, ни тексты Ганди не дают ясного ответа на этот вопрос. Дома Ганди можно назвать дальней периферией утопических видений Просвещения — такие домики могут появляться где-то на заднем плане в гравюрах Пиранези или Леду (последнего Ганди прямо цитирует в рисунке ворот для своей утопической деревни). Идею, подвигшую его к проектам для селян, он излагает так: «Привычка с детства созерцать прекрасные формы приводит к соответствию всех представлений красоте и создает естественную тягу к ней, и, наоборот, пошлость и низкий образ мыслей возникают тогда, когда мы рождаемся и воспитываемся среди предметов, не способных вызывать прекрасные впечатления. Красота рождает мораль и добродетель». Эта мысль, знакомая нам в более поздней редакции как «красота спасет мир», не может не вызывать сочувствия, однако не отвечает на вопрос о том, почему эта красота должна быть именно такой — идущей от Пиранези или Леду и размещенной в скромных условиях сельской местности.

Внимательный анализ работы Ганди обнаруживает еще один ее источник. После проектов коттеджей Ганди предлагает план идеальной деревни. Она построена по кругу, в центре которого располагается храм. Именно через этот план идеальные города Ренессанса — как у Кампанеллы или Серлио — перешли в «город-сад» Эбенизера Говарда, и это дало основания Дмитрию Целосу назвать в свое время Ганди «пророком современной архитектуры» (Dimitri Tselos, «Joseph Gandy: Prophet of Modern Architecture», Magazine of Art, 34, 1941). Эта деревня — круглой формы, с храмом посередине и торжественными воротами из двух курящихся конусов (масонский символ, отсылающий к храму Соломона) — называется «Деревня ветров» (Village of Winds). Это странное название, будто намекающее, что идеальная деревня должна располагаться, так сказать, на юру, открываясь всем ветрам, связано вот с чем. Марк Витрувий Поллион, оставивший нам единственный античный трактат по архитектуре, начинает рассказ о том, как строить города, с довольно начетнического рассмотрения вопроса о ветре. «Если же улицы будут проложены навстречу ветрам, то их порывистое и постоянное течение из открытого пространства неба, спертое в узких переулках, будет нестись по ним с неистовой силой. По этой причине надо отклонять линии кварталов от участков ветров так, чтобы они, встречаясь с углами инсул, разбивались и, отраженные ими, рассеивались» (Витрувий, 1, 24). Ветров у него 16, дуют они попеременно со всех сторон, так что эти принципы создают сложную геометрическую задачу, решение которой он описывает и которую архитекторы, по правде говоря, не вполне удачно решают и по сию пору. Так вот, Ганди явно занимался тем же, он выполнил построение на тему Витрувия и поэтому гордо назвал свое поселение «Деревня ветров».

Меня, конечно, преследуют опасения, что это нагромождение сведений уже убило внимание читателя, который по несчастной случайности не является историком английского искусства конца XVIII — начала XIX веков. Тем не менее я продолжу.

В 1801 году парламент принял Билль о всеобщем огораживании — это было завершение процесса, длившегося почти два века. Суть заключалась в том, что в стране вся земля была постепенно переведена в частную собственность, а билль 1801 года это закреплял. Были юридически уничтожены все общинные земли, а это основа крестьянского существования. Сотни деревень сводились с земли, больше миллиона человек было согнано со своих мест, появилась масса нищих, бродяг. Резко росли города (население Лондона превысило миллион человек, это первый миллионник в мире). Все это, кстати, происходило на фоне французской революции — миллион нищих и бродяг, лишенных актом парламента земли и крова, создавал волнующую картину.

Основной мерой против бедствия были «работные дома», создаваемые благотворительными организациями, где обитатели получали еду, кров, медицинскую помощь и христианское окормление и должны были работать взамен. В 1803 году Общество по распространению христианских знаний насчитало 3765 работных домов, практически в каждом городе Англии. Эти заведения нам известны по Диккенсу, и у них черная репутация, и хотя не все они были столь ужасны, как у него описано, все они, как показал Мишель Фуко, делались по образцу тюрем и домов для душевнобольных. Но был и другой путь — возвращение в сельскую Англию.

В 1770 году Оливер Голдсмит написал знаменитую поэму «Покинутая деревня». Она интересна тем, как античный жанр идиллии, сохраняя память сельской жизни как образа золотого века, переосмысляется и приобретает характер политической программы. Идиллические дневные труды в поле, вечерние беседы мудрых старцев, весенние танцы юных дев и осенние пиры и игры — все это оказывается утраченным.

Великолепье оказалось бренно —
Утратили былую славу стены.
И темен дом стоит, и пуст, и нем
И не порадует людей ничем.

Читая это, вдруг понимаешь, почему Ганди показался уместным язык Пиранези. Мир буколик Вергилия разрушен так же, как античный Рим и Пестум, это руины, и как же его рисовать иначе, чем в виде античных руин? «Покинутая деревня» отозвалась в России сначала в неоконченном переводе Василия Жуковского, а потом в стихотворении Пушкина «Деревня». Жуковский перевел только идиллическую часть поэмы. Пушкин взял ту же идиллию и (следуя логике Голдсмита) резко противопоставил ее мрачной картине несчастной жизни, но не той, что в оригинале.

Здесь барство дикое, без чувства, без закона,
Присвоило себе насильственной лозой
И труд, и собственность, и время земледельца.
Склонясь на чуждый плуг, покорствуя бичам,
Здесь рабство тощее влачится по браздам
Неумолимого владельца.

У Пушкина идиллию разрушает крепостное право. А у Голдсмита — городская цивилизация.

Куда деваться? В города идти?
Но что несчастных ждет на сем пути?
Глядеть на злато, не вступая в долю,
На люд, попавший в горькую неволю,
На мириады странных ухищрений,
Что тешат знатных в час увеселений,
На блеск забав пустых и изощренных,
Что зиждится на горе разоренных?
<…>
Ужели не шутя ты мыслишь так?
О, отврати свой взор от ложных благ…

Англия и Россия находились на разных стадиях исторического развития, и то, что у Голдсмита было острой проблемой в 1770-м, для Пушкина еще не наступило в 1819-м. Страны, идущие более или менее по одной исторической колее, переживают одни и те же ситуации в разное время. Пафос Голдсмита скорее близок не Пушкину, а нашим писателям-деревенщикам 1970-х с их проклятиями большому городу и восприятием сегодняшней деревни как руин никогда не существовавшей прекрасной деревни прошлого. Лишь при Хрущеве мы дожили до нашего огораживания. А к 1801-му в Англии все это обсуждалось уже не на уровне поэтов, а в парламентских комиссиях и правительственных комитетах. Ганди в начале книги объясняет, что его проекты вызваны работой двух организаций — Общества для улучшения условий жизни бедных и департамента сельского хозяйства. Эти организации, тесно связанные друг с другом, исходили из незнакомой России логики.

С одной стороны, они считали город (большой город, city, а не town) цивилизационной ошибкой, вредной для здоровья, материального и морального состояния населения формой жизни. Это, положим, нам знакомо. С другой — они не ставили задачу сохранить прекрасную деревенскую жизнь, видимо полагая это невозможным. Они хотели переселить в деревню городское население, и большая часть их трудов направлена на организацию сельского производства, промышленности в сельском доме. То есть за город переселяются горожане.

В России нам известны прежде всего утопии коммунального свойства, с уничтожением частной собственности и тотальным государственным контролем над частной жизнью, Томас Мор, Кампанелла, Оуэн. Но в англосаксонском мире есть еще одна утопия — сельской жизни, где у каждого свой дом, каждый занимается в нем половину рабочего времени сельским хозяйством, а половину — производством и при этом живет в идеальном мире античной буколики. Без этого идеала невозможен ни город-сад Говарда, ни движение искусств и ремесел Уильяма Морриса, ни Бродакр-Сити Фрэнка Райта. Это модернизированная сельская жизнь, где на природу переселяется цивилизованный горожанин, которому нужен проект дома, проект поселения, проект страны. Вслед за книжками Ганди появились тысячи книг и журналов на всех языках, содержащих бесконечные проекты частных домов, и этот процесс и не думает прекращаться — только теперь он переместился в сеть.

Перед Ганди стоял, по сути, грандиозный вызов модернизации негородской жизни. И у него совсем не было средств, чтобы его принять. Он не знал экономики землевладения при капитализме, не понимал логики расселения в перспективе территориального разделения труда, не владел основами территориального управления, не думал о системах связи… Витрувий плюс Пиранези плюс Леду — ну что можно сделать с таким скромным багажом? Но у него же получилось! На этом невообразимо хлипком фундаменте он создал новую форму расселения, из которой выросла европейская и американская субурбия. Восславим же архитекторов, которые руководствуются только стремлением к хорошему вкусу и верят, что он приведет их к счастью всего человечества.